Революция и постреволюция: стабилизация, нестабильность, Термидор?

С избранными главами книги можно ознакомиться на сайте Фонда (http://www.liberal.ru), а также - на "Полит.Ру" (http://www.polit.ru/documents/400437.html).

Выступления:

Ирины Стародубровской
Владимира Мау
Глеба Павловского
Егора Гайдара
Игоря Клямкина

Ирина Стародубровская, заместитель генерального директора некоммерческого Фонда реконструкции предприятий и развития финансовых институтов

В своем выступлении я бы хотела остановиться на двух вопросах. Во-первых, в какой степени правомерна методология, которую мы использовали в нашей книге. И во-вторых, я бы хотела рассказать о структурах и процессах, связанных с постреволюционным развитием, - о том, чего нам ждать в ближайшее время. Закончились ли революционные преобразования и теперь ситуация будет стабилизироваться, или же нас еще ждут достаточно серьезные проблемы, связанные с прошедшей революцией?

Нас очень часто упрекали и продолжают упрекать в том, что вся логика этой книги строится по принципу аналогий. Можно ли на этом основании что-то анализировать или прогнозировать? Мы действительно начинали эту работу с аналогий. На идею анализировать наши события десятилетней давности в логике Великих Революций нас натолкнуло их внешнее сходство с тем, что происходило раньше. И все-таки самое главное – это не сходство самих процессов, а тождественность их причин. И хотя все революции происходили в разные эпохи, оказалось, что ситуации в различных странах в преддверии подобных катаклизмов были очень похожи.

Например, каждая из стран, в которой происходила революция, сталкивалась с серьезными внутренними проблемами, которые обычно были порождены тем, что обществу нужно было адаптироваться к новой стадии своего развития, связанной с экономическим ростом. В России эти проблемы были связаны с переходом к постиндустриальному обществу.

Однако некие жесткие ограничители в структуре мешали эволюционному процессу адаптации. Конечно, эти ограничители везде были разными. Одно дело – невозможность социальной адаптации в аграрно-бюрократических монархиях в период перехода к индустриализации, другое дело – проблемы, возникшие в советской системе в связи с ее неспособностью приспособиться к новым постиндустриальным вызовам.

Но этого еще недостаточно для того, чтобы общество созрело для революции. Будучи не в состоянии приспособиться к новым условиям, оно начинает отставать – сначала постепенно, потом безнадежно. В любом предреволюционном обществе действуют факторы, которые нарушают его социальную структуру. И во время прежних революций, и сейчас на этот процесс влияли различные деструктивные факторы. Тогда социальную структуру расшатывали новые экономически активные слои, которые не вписывались в традиционную сословную структуру. У нас аналогичную роль сыграл нефтяной бум, приведший к массовому притоку нефтедолларов в страну. Во всех случаях эти процессы приводят к тому, что общество из стройной социальной системы разваливается на мелкие группы с очень конфликтными интересами. Оно фрагментируется, распадается элита, и оказывается, что государству просто не на кого опереться. Социальная база, на основе которой оно строило свою политику, развалилась на небольшие конфликтные группировки, компромисс между целями и интересами которых найти практически невозможно.

Предреволюционная ситуация и революция становятся неизбежными, когда в обществе консенсус против любого решения всегда оказывается более силен, чем консенсус «за». Это приводит к ослаблению государства, и начинается революция. В революционную эпоху слабое государство не может контролировать ход преобразований в стране. Наоборот, его политика является результатом самых разнообразных тенденций, движений, сил, групп интересов, а происходящее носит сугубо стихийный характер.

Революционному правительству, и это происходило во всех революциях, нужно где-то искать финансовую базу, чем-то покупать социальную поддержку. Одним из закономерных и логичных источников финансирования власти становится собственность, которая либо конфискуется у контрреволюционных сил, либо, как в нашем случае, являясь государственной, подлежит приватизации. Поэтому приватизация в тех или иных формах, кстати, очень часто – ваучерных, характерна практически для всех революций. Первые ваучеры появились в Англии XVII века.

Новая структура собственности порождает новую элиту, которой уже не нужен революционный хаос. Именно выросшая из революции элита формирует базу для возникновения нового, сильного постреволюционного государства.

Этот цикл проходили все общества, где происходили Великие Революции. Точно такой же цикл повторился и в России. Поэтому мы не считаем, что книга построена исключительно на аналогиях. В ее основе лежит анализ базовых общественных процессов и выявление их сходства в очень разных условиях.

Практически все исследования революций заканчиваются на моменте появления новой элиты и усиления государства. Рисуется радужная картина: все потрясения благополучно пройдены, все позади, и теперь государство будет только усиливаться, на этой основе будет бурно развиваться экономика, а общество достаточно быстро преодолеет революционную болезнь, которой болело десять-пятнадцать лет. Но если приглядеться к тому, как складывались постреволюционные периоды предыдущих революций, то мы увидим, что это не так.

Что же представляет собой постреволюционный период? Обсуждая формулировки вопросов для этой конференции, мы поспорили с Евгением Григорьевичем Ясиным, который просил заменить в вопросах к конференции формулировку «постреволюционный период» на «постреволюционную стабилизацию», в то время как я считала, что здесь надо употребить словосочетание «постреволюционная нестабильность». В результате мы сформулировали вопрос так: «Постреволюционный период – стабилизация или нестабильность?»

К сожалению, как бы нам ни хотелось, чтобы постреволюционный период был длительной стабилизацией, вероятность этого достаточно мала. Во всех революциях на этапе их завершения возникает феномен, который в источниках определяется как «постреволюционная диктатура». Мы осторожно назвали его «постреволюционной консолидацией власти». Общество устало, у него нет никакого желания продолжать участвовать в масштабных общественных катаклизмах. Элита сформировалась, консолидировалась и заинтересована в установлении достаточно жесткого режима. На этой основе вполне закономерно происходит постреволюционная консолидация власти.

Впрочем, я думаю, что сейчас у нас нет оснований бояться того, что в России постреволюционный период ознаменуется чрезмерно жестким режимом сталинского типа. Возникновение таких жестких режимов было типично для периода индустриального общества, когда было распространено господство вертикальных структур и авторитарных режимов. Для постиндустриального общества, как и для периода модернизации или ранних индустриальных стадий, характерны более мягкие формы консолидации власти.

Постреволюционная консолидация власти строится на иных принципах, чем нормальная сильная власть в эволюционно развивающейся стране, основанная на базовом общественном консенсусе. Там партии могут очень остро и долго бороться за то, чтобы на полпроцента снизить налоги или увеличить на один процент расходы на здравоохранение, но в сильном государстве более принципиальные вопросы обычно не встают на повестку дня.

Усиление государства в постреволюционный период имеет совершенно другую базу: с одной стороны, усталость общества, которое хочет отойти от политики, во всяком случае на какое-то время, и с другой – стихийная тенденция к концентрации власти в руках новой элиты. Постреволюционная консолидация всегда строится на определенном компромиссе между остатками старой дореволюционной элиты и новой элиты, сформировавшейся во время революции. Я не вижу конфликта в том, что власть консолидируется и в то же время строится на компромиссе, поскольку именно в этом заключена причина постреволюционной нестабильности. Усталость общества постепенно проходит, но отсутствие базового консенсуса начинает влиять на политику, а стремлению элит к объединению через некоторое время начинают мешать реальные различия их интересов.

Однако период консолидации власти обычно продолжается не очень долго. По историческим меркам можно сказать, что он даже краток – так же, как революционный период, он длится не более десяти-пятнадцати лет. После него наступает период достаточно длительной и сложной постреволюционной нестабильности, для которого не характерны крупные общественные катаклизмы, хотя так называемые «вторичные революции» и происходят достаточно часто. Этот период характеризуется нестабильной политикой, влиянием самых разных сил на реальный политический и экономический курс, когда тенденции, сформированные в условиях революции, сочетаются с усилением контрреволюционных настроений.

Любая революция оставляет после себя очень тяжелые последствия, для преодоления которых требуются десятилетия, а иногда и столетия. Можно выделить три таких фактора.

Революция – процесс стихийный, и куда вывезет кривая этих преобразований, понять довольно сложно. Обычно ограничители, препятствующие адаптации общества к новым проблемам и вызовам, во время великой революции снимаются не полностью, а иногда даже усиливаются. Если мы посмотрим на историю всех революций, то увидим, что во Франции реальный путь к развитию буржуазных отношений открыла не Великая Французская революция, а революция 1830 года. Также и в Англии гражданская война и последующие преобразования, называемые Великой Английской революцией, имели неопределенные результаты, а реальные предпосылки для экономического роста были созданы только в результате Славной революции 1888-1889 гг. и произошедших после нее изменений в системе власти. Поэтому мы можем предполагать, что и в нашей ситуации дальнейшие преобразования будут проходить достаточно сложно и потребуют радикальных действий.

Второй фактор длительной постреволюционной нестабильности – отсутствие базового консенсуса в обществе, которое выходит из революции крайне неоднородным. Система базовых ценностей и мифов одной его части строится на основе новой, революционной идеологии, в то время как достаточно большая часть общества еще существует в системе предреволюционных ценностей.

Также для прошлых революций было характерно то, что часть отстраненной от власти в период революции элиты возвращалась и требовала своей доли собственности и власти, поэтому установившиеся после революции отношения собственности оказывались нестабильными. В одних странах в постреволюционный период происходило перераспределение собственности, в других – его не было, хотя эта угроза и существовала.

Что касается нашей ситуации, то три обозначенных фактора так или иначе будут влиять на постреволюционный период в современной России. Если говорить о незавершенности преобразований, то принципиальнейшую роль здесь будет играть то, что нынешняя конкурентоспособность нашей экономики во многом поддерживается искусственно, в частности за счет далеких от мировых низких цен на продукцию топливно-энергетического комплекса. Ведь для интеграции в постиндустриальное общество, и в первую очередь – в формирующуюся сейчас международную систему разделения труда, требуется соблюдение иных условий, чем для вхождения в общество индустриальное, когда основная задача страны состояла в том, чтобы «догнать и перегнать». И я вижу источник длительной экономической постреволюционной нестабильности в том, что наша страна пытается войти в международную систему разделения труда на основе искусственно заниженных цен на продукцию ТЭК. Эти цены еще очень долго будут предметом политической борьбы и политического торга, поскольку их изменение приведет к неконкурентоспособности, банкротству и переориентации не только отдельных предприятий, но и крупных секторов экономики.

Я не верю в то, что отсутствие базового консенсуса в наших условиях сможет привести к той или иной форме реставрации на общегосударственном уровне. Что же касается ситуации в регионах и муниципалитетах, то там политические тенденции будут конфликтными. В результате выборов курс власти будет меняться, но правила игры будут оставаться нестабильными. И это тоже один из долговременных факторов, способствующих постреволюционной нестабильности, который в первую очередь связан со сменой поколения. Вопрос о возможности возвращения старой элиты, о роли старых кадров КГБ в новой политической системе пока еще остается открытым.

Таким образом, стабилизация постреволюционной России будет достаточно продолжительной, поскольку сохранятся факторы, провоцирующие нестабильность. Государство будет укрепляться, экономический рост продолжится, но из-за факторов нестабильности трансакционные издержки будут по-прежнему достаточно высоки. Поэтому я не верю ни в массовое вливание инвестиций, ни в российское экономическое чудо в ближайшие десятилетия.

Владимир Мау, руководитель Рабочего центра экономических реформ при Правительстве РФ    

Сегодня мы наблюдаем очень забавный феномен: аудитория, признающая события десятилетней давности революцией, постепенно увеличивается по мере удаления от них. В 1991 году Егор Гайдар не считал произошедшее революцией, хотя уже через год он это признал. Когда мы выступали на радиостанции «Эхо Москвы», проводилось интерактивное голосование. Конечно, оно абсолютно нерепрезентативно, но тем не менее нашу точку зрения поддержали 60% радиослушателей.

Последняя российская революция, несомненно, была по-своему уникальной, но эта уникальность не заключается в каких-то конкретных механизмах. В своей работе мы пытались показать, что в нашей революции присутствовали почти все черты, характерные для большинства предыдущих революций. Отличие в том, что ранее было практически невозможно обсуждать революционные события с участниками, активистами и лидерами ранних и радикальных фаз революции сразу после революции или на стадии ее завершения, что свидетельствует об определенном прогрессе.

Я считаю необходимым уточнить понятие «великие революции». В данном случае, употребление слова «величие» мы не даем событиям эмоциональную оценку. «Великая революция» – это не очень хорошая или очень плохая революция. Это революция, проходящая весь цикл, все фазы, и поэтому «великая». Германские события 1948 года характеризуются по-другому. «Величие» революции состоит не в масштабности перемен, а в прохождении обществом определенного цикла.

Впрочем, как сказал Евгений Григорьевич Ясин, книга – книгой, революция – революцией, но очень интересен вопрос, что же будет дальше? Довольно просто прогнозировать события по ходу революции: происходят стихийные процессы, мало контролируемые властью, и в целом их логика и механизмы повторяются. Но уже на стадии ее завершения события могут развиваться в самых различных направлениях.

Где-то в середине 60-х годов у Чжоу Эньлайя спросили, что он думает об итогах Великой Французской революции, и он ответил: «Прошло еще слишком мало времени, чтобы всерьез говорить об ее итогах». Тем не менее я полагаю, что мы уже можем говорить о первых итогах недавно прошедшей революции.

Я бы хотел привлечь ваше внимание к нескольким тезисам. По всей видимости, революция завершена, хотя никогда нельзя четко обозначить момент ее окончания. Мы понимаем революцию как механизм системной трансформации в условиях слабого государства, т. е. государства, не контролирующего социальные и экономические процессы. Для экономиста слабость государства заключается в том, что оно не способно ни собирать налоги на уровне бюджетных обязательств, ни сократить бюджетные обязательства на уровне сбора налогов – отсюда бесконечные инфляционные процессы, политическая нестабильность и перераспределение собственности ради покупки политической поддержки. Кстати, Эдмонд Берк в свое время, критикуя французский ассигнат, отметил, что процесс инфляции и процесс перераспределения собственности тесно связаны и фактически являются двумя частями единого целого.

Очевидно, что подходит к концу период нестабильности, завершен период революционного бюджетного кризиса, который тоже является характернейшей чертой этого десятилетия, как и любой другой революционной эпохи. С этого момента прогностическая способность теории революции несколько ослабевает, и на первый план выходит вопрос о дальнейшем развитии.

Есть две группы факторов, влияющих на постреволюционное развитие в среднесрочной перспективе. Первый из них – степень снятия ограничений, являющаяся последствием самой революции. Как правило, в постреволюционный период степень снятия предыдущих ограничений невысока, и общество зачастую снова сталкивается с подобными вызовами. Например, начало революции и потеря управляемости в СССР были связаны с нефтяным кризисом, с колоссальной зависимостью советской бюджетной и хозяйственной системы от динамики нефтяных цен в начале 1980-х годов. Этот фундаментальный конфликт, эта структурная проблема, эта наркотическая зависимость от нефти сохраняется и по сей день. Но появились новые элиты с несколько трансформировавшимися интересами, которые могут и будут реагировать на колебания цен по-другому, может быть, более эффективно. Хотя, повторяю, эта структурная проблема осталась, и она будет сказываться в течение длительного периода, провоцируя нестабильность.

Другим фактором, влияющим на постреволюционное развитие, является структура интересов выходящего из революции общества. Мы с соавтором ведем внутреннюю дискуссию по этой проблеме. Описывая этот фактор, я позволю себе прибегнуть к методу аналогий. Так, очень интересные выводы можно сделать, сравнивая результаты, например, английской и германской революций, с одной стороны, и французской – с другой. Если важнейший источник нестабильности в период революции – конфликт элит, отсутствие консенсуса по базовым ценностям, то после революции причина очень слабого развития и даже застоя является результатом слишком тесного единства взглядов элит. Сохранение двух классов, землевладельцев и буржуазии, после английской революции или германской революции 1848 года, считавшееся в марксистской традиции доказательством их незавершенности, на деле было важнейшим источником дальнейшего развития этих стран, поскольку конфликт этих элит, их способность контролировать друг друга и влиять на правительство, не допуская разбалансирования системы до полного кризиса, был очень важным источником формирования механизмов постреволюционного роста. Не важно, что в Англии аграрии были протекционистами, а промышленники – фритрейдерами, а в Германии – наоборот: юнкеры были фритрейдерами, а промышленники – протекционистами. Важно, что и в Англии, и в Германии присутствовал конфликт интересов, тогда как из французской революции все – от крестьянина до банкира – вышли протекционистами и требовали защиты национальной промышленности, что оказывало негативное влияние на рост вплоть до периода Второй Империи.

Также на постреволюционное развитие оказывает влияние характер самой эпохи. Постреволюционные события развивались по-разному в условиях ранней индустриализации, зрелого индустриального общества, в период 1920-30-х годов и в постиндустриальном обществе. Существенно различались и выводы, и логика действий элит, и общественная реакция. Если что-то принципиально и отличает нашу последнюю революцию от революций прошлого, так это то, что она происходила в обществе образованном, урбанистическом и гораздо более развитом. Практически все предыдущие революции происходили в странах с примерно одинаковым уровнем ВВП на душу населения, с примерно одинаковой структурой занятости при доминировании аграрного населения с очень низким уровнем образования и доходов – того, что называется human development index.

Глеб Павловский, директор Фонда эффективной политики    

Я боялся, что должен буду говорить о революции что-то систематическое, тогда как у нас последние десять-пятнадцать лет практически отсутствовала теоретическая дискуссия по этому вопросу, во всяком случае, в публичной сфере. Всегда, когда общество возвращается к прерванной когда-то дискуссии, возникает проблема определения общей системы понятий. Ни для кого не секрет, что в России термины «революция» и «революционный» используются еще и как знак или клеймо. Хотя понятие «революционный» возникло после французской революции как политический термин, обозначающий более качественную, с тогдашней точки зрения, более передовую группу общества.

Если определить искусственную реальность, существовавшую до 1990-х годов, как тоталитарную, то естественно назвать процесс, приведший к ее разрушению, демократическим, чтобы сохранить общность набора понятий. С такого рода проблемами мы сталкиваемся постоянно. В книге не различаются «революция» как сбой организма и «революция» как особый организм, система. Изначально же понятие «революция» обозначало сбой в обычно ему не подверженном, как тогда предполагалось, организме. Впоследствии выяснилось, что бывают революции, достраивающие себя, затягивающиеся, превращающиеся в бытовую, обыденную форму существования общества. И упоминавшуюся сегодня проблему фрагментации предреволюционного общества тоже можно решать разными способами. Можно усугубить ту разобщенность, которая способствовала началу революционных процессов, и в определенный момент начать выстраивать новые социальные связи на основе временных отношений, которые возникли в т. н. Революционную эпоху.

Интересно было бы посмотреть, как и когда в ходе нашей последней революции сознательно применялись инструменты прошлых революций для достижения тех или иных целей. Известно, что сознательно или полусознательно в революциях начала ХХ века большую роль играл прецедент французской революции. Кстати, само представление о том, что английская революция не была завершена, было частью идеологии последующей революции во Франции, хотя английская революция вовсе так не считала. В русской революции 1917 г. французский прецедент сыграл колоссальную роль, причем этот опыт использовался отнюдь не только для удобства маркировки тех или иных групп, не только для получения мандата на экстремальное поведение, на выбор наиболее радикальных средств. В свою очередь, именно в русской революции впервые террор сознательно применялся не внутри лимитированного данной цивилизацией процесса осуществления власти в тех пределах террора, на которые она готова, а как инструмент для взлома определенного цивилизационного порядка осуществления власти и, в каком-то смысле, для получения нового механизма селекции участников революции.

Подобно любому организму, каждая революция ищет способ построения некого шлюза, насоса для расширения своего поля, для вовлечения в него все новых участников на уже определенных ею ролях. Революция конца 1980-х – начала 1990-х годов решила эту проблему по-своему элегантно. Использованный механизм был тесно связан с проблемой финансов. Финансирование революции всегда было интереснейшей темой, остро нелюбимой во время самой революции и вызывающей споры, противоречия и обиды долгое время после нее. Революция в СССР финансировалась из государственного бюджета. Роль каких-либо других денег в этой революции заметным образом начинает прослеживаться примерно с 1990 года, когда процесс уже стал неудержимым. Я помню, что в конце 1989 года, когда дело шло к выборам в Российской Федерации, Джордж Сорос собрал нескольких человек и сказал: «Ну что, вы так и будете телиться?». Каждый по-своему описал, каким образом он не будет телиться, и Сорос сказал: «Ваши проекты интересны, и, в принципе, я готов потратить на это миллион долларов». Но эта поддержка фактически играла роль лишь дополнительной катализации достаточно динамичного процесса. Да, на дополнительное финансирование революции можно было отдать несколько коробок из-под ксероксов, факсов или компьютеров, но в основном она финансировалась государством через систему кооперативов.

Кооперативы 1980-х годов можно рассматривать как в рамках экономической истории, так и в рамках истории политической. Напомню, что кооперативы были фактически первой легально разрешенной формой гражданской самоорганизации, позволяющей вести все виды деятельности. Именно в кооперативной среде, в которую без значительных изменений перешла предшествующая ей неформальная среда, возникает механизм обналичивания безналичных денег и система определенного типа отношений между экономической деятельностью, правом и гражданским поведением. В этом треугольнике, который в принципе исключает формирование устойчивых отношений собственности и ее защиты, мы остаемся до сих пор. В этой системе могут возникать сообщества, через которые постоянно текут наличные деньги, скапливаясь в определенных местах в сравнительно большем количестве, а политическими средствами выстраиваются оболочки для охраны этих аккумулированных капиталов, но отношения собственности здесь сформироваться не могут.

Эти высоко финансируемые передовые сообщества, движимые активными людьми, выстраивают определенные отношения с властью, основанные на правовом невмешательстве власти в сферу их деятельности. Это разделение интересов тоже возникло в 1980-е годы, когда власть предоставила кооперативам некий открытый сектор, на который не распространялись отношения права, тогда как сама она контролировала все, что находилось за пределами этого сектора. В дальнейшем в результате экстраполяции, расширения этот сектор захватил все общество, и эта система отношений заместила собой поле, в котором могли бы возникнуть отношения, регулируемые правом.

Я хотел бы отметить еще один важный и уникальный момент. Наша последняя революция происходила при сохранении континуума ряда тоталитарных институтов. Естественным образом они теряли свое прежнее значение. КГБ, трансформировавшись в ФСБ, из которого наиболее активные люди уходили в бизнес и политику, конечно, не оставалось прежним, но континуум сохранялся и поддерживался. Агитационно-пропагандистский механизм практически полностью перешел в новую реальность. У нашей революции было две идеологические оболочки. Номинальной идеологией был провозглашен либерализм, но производство этих конструкций осуществлялось советским механизмом пропаганды и агитации, который оказался способным легко перенастроиться на другой режим.

Все вышеперечисленные факторы вполне могут стать основанием для того, чтобы запретить применение слова «революция» по отношению к процессам, свидетелями которых мы все являемся, во всяком случае до прояснения этого понятия. Хотя мне кажется, что очень серьезным прорывом являются первые попытки упорядочить реальность конца 1980-х – начале 1990-х, которая в то время анализу и описанию не подлежала. Наверное, многие могут вспомнить двойственность отношения к реальности того времени, которую нельзя было никак называть, кроме как определенными публицистическими терминами, но считалось, что именно она формирует шкалу отсчета. Условно говоря, время начиналось с перестройки. Доперестроечный период был некой заретушированной черной эпохой, которую можно было описывать по-разному и за которой начиналась ясность. Но саму точку перехода из темного пространства в светлое нельзя было ни рассматривать, ни давать ей определение, она не имела теоретического статуса. В этом смысле попытка придать ей теоретический статус хотя бы в виде понятия «революция» представляется мне колоссальным шагом вперед, особенно когда во главу угла ставится тема экономики революции.

Егор Гайдар, директор Института экономики переходного периода    

Я не сразу согласился с оценкой происходивших в России событий в конце 1980-х – начале 1990-х годов как с революцией, но с течением времени авторы меня в этом убедили. Подобно тому, как все мы вышли из гоголевской «Шинели», так и слово «революция» для нас, насколько бы рационально мы к нему ни относились, является красивым и хорошим, а «революционные преобразования», особенно в контексте «великой революции», – это вообще что-то замечательное. Такая установка создает фундаментальную проблему использования этого термина, потому что на самом деле любая революция, особенно великая, – страшная трагедия для общества, которое ее переживает. Она влечет за собой приговор элитам предшествующего режима, которые не смогли избежать великой революции, страшную перегрузку всех общественных институтов, ломку этих институтов, длительный период общественной дезорганизации и почти неизбежно – масштабное насилие. А если не возникает масштабного насилия, то складывается ситуация масштабной недопопуляции в связи с той же социальной перегрузкой.

Когда мы обозначаем какие-то процессы как «великую революцию», то речь идет о масштабной катастрофе. К сожалению, советская элита не смогла избежать такой катастрофы, которая очень дорого стоила нашей стране. Но даже в выступлении авторов на радио «Эхо Москвы» чувствовалось, что и выступающие, и слушатели, и ведущий не могли отказаться от ощущения революции как чего-то красивого и замечательного. И если уж мы договариваемся использовать этот термин, то давайте одновременно договоримся и об его эмоциональном знаке, о том, что определение событий минувшего десятилетия как великой революции говорит о том, что в России произошла одна из тех масштабных катастроф, которую, к сожалению, вынуждены переживать некоторые страны.

Если же говорить о прогностических возможностях использованного метода, то на самом деле великих революций в мировой истории было мало. Большинство исследователей включают в ряд «великих» английскую и французскую революции, русскую революцию 1917-1929 гг., китайскую и мексиканскую революции. Под вопросом находится включение в этот список иранской революции 1979 года и ряда других. И на этом материале практически невозможно построить строгую, статистически верифицированную теорию революции. Хотя с экономической точки зрения развитие событий в рамках перечисленных революций всегда было связано с утратой государством способности собирать налоги и контролировать расходы, с долгосрочным финансовым кризисом, инфляционным или связанным с неплатежами, как это было во время английской революции, с длительным периодом слабо защищенных прав собственности и высоких трансакционных издержек, с усталостью общества от всего этого, и, в конце концов, – с постепенным восстановлением способности государства собирать налоги или ограничивать издержки и, соответственно, обеспечивать выполнение контрактов и снижение трансакционных издержек. Эти черты действительно схожи как в великих революциях прошлого, так и в российских событиях последнего десятилетия.

Но это сходство исчерпывается на этапе постреволюционной стабилизации. Данный инструментарий полезен для анализа революции до момента ее окончания. Потому что именно в этот период возникает широкая свобода для реализации самых различных политических линий элиты, сформировавшейся во время революции. В этой связи мне представляется малопродуктивным построение закономерностей, которые будут действительны и для ситуации в СССР в 1921–1929 гг., и для Французской революции после прихода к власти Наполеона и Бурбонов, и для Английской революции после Карла II. Власть укрепляется, получает широкую свободу маневра и во многом действует так, как диктуют ее приоритеты, вытекающие из доминирующих в мире идеологических тенденций. Но как будут развиваться события у нас – предсказать практически невозможно.

В обсуждении этой темы есть еще один принципиально важный момент. Именно в период постреволюционной стабилизации формируется некий набор институтов, который так или иначе функционирует впоследствии. Уровень гибкости этого набора институтов, его способность меняться в зависимости от меняющихся требований жизни принципиально важны для перспектив развития страны. Английская революция с течением времени сформировала поразительно гибкий набор институтов, позволяющий гарантировать права собственности и самоизменяться в зависимости от социальной ситуации, который был основан на прецедентном праве, разделении властей и т. д. Российская революция 1917 г. сформировала поразительно негибкий набор институтов. В определенной степени он был эффективен для решения задач индустриализации, но при этом поразительно негибок. База для второй русской революции конца ХХ века была заложена в наборе институтов, сформированном в Советском Союзе в 1921–1929 гг., который действительно способствовал решению задачи форсированной индустриализации, но оказался абсолютно не приспособлен к изменению в зависимости от возникающих вызовов.

На мой взгляд, русская революция конца XX века является первой парной революцией, т. е. революцией, основы которой были заложены в режиме, сформировавшемся после первой русской революции 1917–1929 гг. Я боюсь, что через некоторое время мир будет наблюдать за второй парной революцией, которая на этот раз произойдет в Иране. У меня есть опасения, что сформированный в рамках первой иранской революции 1979 года режим сейчас оказывается недостаточно гибким для того, чтобы самотрансформироваться без революционной ломки, без очередных крупномасштабных потрясений.

Поэтому для нас предельно важно, чтобы режим, который сформируется сегодня, после второй русской революции, не повторил бы ошибок, которые мы уже один раз сделали между 1917 и 1921 гг. Нельзя допустить, чтобы он закостенел, чтобы, эффективно решив сегодняшние задачи экономического развития России, впоследствии он оказался неспособным к изменениям в условиях динамично меняющейся реальности XXI века.

Игорь Клямкин, директор Института социологического анализа, вице-президент фонда "Либеральная миссия"     

Книгу «Великие революции от Кромвеля до Путина» можно рассматривать как событие, по крайней мере в академической литературе. В первую очередь, эта книга значительно продвигает нас в понимании событий, происходивших в России последние десять-пятнадцать лет. Мне представляются чрезвычайно важными как попытка авторов поставить эти события в контекст революций прошлого, так и соединение в их анализе экономического и теоретико-социологического подходов. После