Первое посткоммунистическое десятилетие: переплет 4-х процессов трансформации

Выступление в конце сессии имеет то преимущество и одновременно тот недостаток, что хочется в какой-то мере построить свое выступление в контексте ранее  прозвучавшего. Поэтому я буду в большей мере,  чем предыдущие ораторы, ссылаться на выступления, которые были до меня, хотя и не комментировать их.

Открывая нашу дискуссию, Егор Гайдар, ссылаясь на Адама Смита и Вильяма Эстерли, справедливо отметил, что мы не так далеко продвинулись в изучении экономического роста, и что все так же справедливо правило Адама Смита, которое гласит, что для экономического роста  необходимы  мир, хорошие законы и низкие налоги. Я не знаю, как все последующие 225 лет, но последние два десятилетия позволили добавить к ним еще несколько правил, которые столь же просты.

Первое правило: экономический популизм – это плохо. Г-н Илларионов очень хорошо и убедительно сегодня это доказал.

Следующий вывод о том, что природные ресурсы – это тоже скорее плохо, в случае, если это не высокоразвитая демократическая страна с прозрачными политическими институтами или не абсолютная монархия, где государственный карман - это карман правящей семьи. Во всех остальных случаях природные ресурсы – это плохо. Это чрезвычайно важный вывод, поскольку нужна политика ограничения влияния природных ресурсов.

Третий вывод, который я бы сделал, не слишком его аргументируя: следование рекомендациям вашингтонского консенсуса – это скорее хорошо. В России происходили и идут до сих пор дискуссии на тему вашингтонского консенсуса. Можно сколь угодно долго анализировать элементы экономической политики, но факт остается фактом: в России экономический рост начался тогда, когда требования вашингтонского консенсуса были реализованы в полном объеме.  Это не значит, что любые последующие действия не будут влиять на экономический рост, что экономический рост будет продолжаться, но то, что в обыденном сознании называется вашингтонским консенсусом создал базу для роста – это по моему очевидный вывод из практики большинства посткоммунистических стран.

И, наконец, четвертый критерий, который я сформулировал для себя недавно и последнее время часто использую. Демократическое правительство, стремящееся к экономическому росту, к обеспечению экономического роста, не должно делать ничего, что непонятно рядовому читателю  Нью-Йорк Таймс. То есть не надо делать что-то экзотическое, что требует дополнительных, сложных объяснений, почему это именно так.

Мне кажется, что эти четыре урока - это важные уроки прошедшего десятилетия, и отталкиваясь от них, я хочу дальше порассуждать о текущих проблемах консолидации экономического роста в России и, особенно,  о тенденциях, которые вызывают тревогу. Количественно многие из них оценил Андрей Илларионов, я буду говорить о том же, но несколько под другим углом зрения, в терминах экономической политики.

За последние десятилетие мы несколько раз были свидетелями того, как элементы экономической политики становятся элементами экономической истории. Они как-то незаметно, но быстро уходят в прошлое. Обнаруживается, что это экономическая история. Так же регулярно, хотя и реже, приходится сталкиваться с тем, как экономическая история становится экономической реальностью. В конце двадцатых годов, когда Россия была в экономико-политическом смысле в схожем состоянии с современной Россией, когда был завершен революционный кризис и страна была в поиске устойчивого экономического роста на путях догоняющего развития, что совершенно совпадает с нами в настоящее время, известный  российский экономист Струмилин произнес блестящую фразу: «Лучше стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие». Это была реакция на требования власти: дайте нам высокие темпы роста. И, на самом деле, именно эта проблема является очень важной. Проблема страны, выходящей из кризиса и проходящей через период высокого роста, как было с Россией  в середине двадцатых годов, создает очень опасное искушение, во многом, может быть, более опасное, чем испытание низкими темпами роста. Власти очень трудно согласиться, причем власти не слабой, а  консолидирующейся, укрепляющейся власти (власть выходящая из революции укрепляется) очень трудно согласиться с тем, что вертикаль власти усиливается, а темпы роста снижаются.

Это толкает к поиску рецептов усиления экономического роста. И, естественно, те простые рецепты, о которых я говорил в начале своего выступления, как-то не очень удовлетворяют. И, действительно, возникает два подхода к решению этой проблемы.

Один – это вернуться к истокам, в данном случае это к истокам двухлетней давности, о чем говорил Андрей Илларионов, и я не буду повторяться: понятный набор экономико-политических мер, который действительно дает эффект. То есть придерживаться вашингтонского консенсуса с поправкой на адекватную политику валютного курса.

Второй подход – придумать что-то экзотическое, что-то такое, что может удивить мир – читателей Нью-Йорк Таймс. И тут мы сталкиваемся  с набором критических заявлений, которые мне приходится слышать в последнее время очень часто: зачем нам жалкие 3-5% роста? Нам нужны 6,8,10, лучше 12. Да, начальные реформы, экономический либерализм обеспечил какой-то рост, но этого мало. Есть известные, хорошо проверенные меры активного вмешательства государства в экономику, концентрация ресурсов на приоритетных направлениях. Давайте поделим более эффективно деньги. Прежние правительства были слабыми и, конечно, эффективно делить не могли, а мы сможем. В общем, начинается нечто, что можно назвать психозом роста. Причем это не только феномен российский. Мне представляется, что происходящее сегодня  в Соединенных Штатах, отчасти, объясняется этими же причинами. Проблема, касающаяся стали, помимо очевидных политических импликаций, несомненно проблема президента, который пришел во власть на волне длительного высокого роста, не допустить падение этого роста. Сделать что-то такое, чтобы этот рост поддержать. Можно только удивляться, что Дж. Буш ссылается при этом не на достижения современной экономической теории, не на то, что европейская или российская сталь субсидируется, а так прямо и говорит, что мы должны поддержать отечественного товаропроизводителя. Это, в конце концов, более честная фразеология, но, на самом деле – это типичная  лихорадка роста.

В современной России действительно стоит очень сложная проблема  консолидации роста, проблема  выхода на устойчивые темпы  экономического роста, сопровождающиеся серьезной структурной реформой. Собственно суть российского кризиса, начавшегося в середине восьмидесятых годов, состояла в неспособности советской системы адаптироваться к постиндустриальному вызову, к жесткой политической и экономической структуре.

За последние десять-пятнадцать лет мы прошли не через один, а через четыре кризиса, четыре трансформационных процесса,  и если уж говорить о специфике России, то она состоит как раз в переплетении этих четырех процессов. Я не буду подробно на них останавливаться, а просто их перечислю: тяжелый макроэкономический кризис, вызовы постиндустриального общества и адаптация к постиндустриальной структуре, собственно посткоммунистический кризис. Посткоммунистическая трансформация, задача уникальная, которую раньше никто не решал, зато целому ряду стран одновременно с Россией ее пришлось решать. И, наконец,  четвертый процесс - специфика России, но тоже известная в экономической истории: революционная форма этого кризиса, то есть трансформация в условиях слабого государства, когда все эти  процессы происходят вне национального консенсуса и без государственного контроля.

Собственно три из названных процесса сейчас завершены. Осталось адаптация экономики к постиндустриальной структуре и это будет доминантой нашего развития на протяжении следующих, наверное, двух десятилетий. Адаптация экономики к постиндустриальной структуре тоже не из ряда вон выходящая задача, поскольку запад решал эту задачу в семидесятые-восьмидесятые годы. В этой части наш кризис и кризис запада семидесятых-восьмидесятых годов схожи друг с другом. Задача эта исключительно сложная,  и я бы назвал ее догоняющая постиндустриализация. Иными словами переписывание Гершенкрона применительно к постиндустриальному обществу, правда, в более сложных условиях, поскольку Гершенкрон писал свои работы, видя столетний опыт догоняющей индустриализации. Мы обсуждаем вопрос догоняющего постиндустриального развития вначале этого развития, тем более, что нет никакого исторического опыта.

Исключительная сложность выработки стратегии долгосрочного роста состоит, во-первых, в том, что нет прецедентов догоняющего постиндустриального развития, только-только началось реальное постиндустриальное развитие. Для экономического анализа это очень сложная проблема. Экономисты, говорю как экономический историк, как и генералы, готовятся к войне, анализируя опыт выигранных войн. Экономисты тайно строят экономическое чудо, основываясь на секретах прошлого экономического чуда, забывая, что на самом деле секреты экономического чуда в настоящем всегда знают только экономические историки будущего. Только они, и здесь опять господин Илларионов прав: постфактум могут четко написать и объяснить, почему какая-то очень странная политика окончилась блестящим результатом, а очень правильная политика - поражением.

Другой проблемой современного развития является резкое сужение временного горизонта, по сравнению с тем, что описывал Гершенкрон, по сравнению с догоняющей индустриализацией. Если в индустриальном обществе вы можете сказать, какие структурные сдвиги надо совершить за тридцать, сорок, пятьдесят лет и эти структурные приоритеты сохранятся через тридцать, сорок, пятьдесят лет – уголь, сталь, чугун, цемент. То сейчас мы можем ставить задачу превзойти весь мир по производству компьютеров на душу населения за десять лет и, даже решив эту задачу, через десять лет выяснится, что эти компьютеры никому не нужны. То есть сужение временного горизонта и принципиальное снижение возможности прогноза являются исключительно серьезным ограничителем на путях выработки экономической политики.

Что это значит для практической экономической политики? Я перечислю несколько аргументов и несколько выводов, и вы увидите, что почти все они негативны, а не позитивны. Это не правила, каким надо следовать, это выводы о том, что не надо делать. Прежде всего, необходим отказ от того, что Егор Гайдар сегодня назвал опасной самонадеянностью экономистов: четкое понимание крайне ограниченных возможностей долгосрочного планирования и прогнозирования в условиях постиндустриальных вызовов. Это надо оставить, как я уже говорил, экономическим историкам будущего.

Признание того, что адаптивность институтов более важна, чем концентрация ресурсов. Опять же, основываясь на выигранных войнах прошлого, мы сейчас опять получаем много рецептов о том, как сконцентрировать ресурсы, тем более ограниченные ресурсы на приоритетных направлениях. Исключительно опасная вещь, поскольку при узких временных горизонтах и быстрой смене объективных структурных приоритетов способность институтов адекватно реагировать на эту смену гораздо важнее любой концентрации любых ресурсов.

Третий вывод. Очень важно отказаться от традиционной промышленной политики. От промышленной политики в традиционном понимании этого слова, включающее задание отраслевых приоритетов властью, политики субсидирования процентных ставок и перераспределения ресурсов в пользу отраслей национальной гордости. К сожалению, я вынужден про это напомнить, хотя мне казалось, что это уже забыто, но в последние несколько месяцев этот вопрос опять поднимается. Опять мы сталкиваемся с целым набором рекомендаций о том, как–бы хорошо возродить и дополнить национальные реформы нормальной промышленной политикой. Единственно, что радует, что пока все сторонники  промышленной политики не сходятся в вопросе о том, в чем эти приоритеты состоят. Нам еще не объявили, что надо концентрироваться на производстве танков, пароходов или паровозов или компьютеров, что в этой логике примерно то же самое. Пока сторонники промышленной политики расколоты - есть шанс.

Четвертый вывод: не относиться к количественным параметрам роста, как к фетишу, не пугать себя тем, что вчера было девять процентов, сегодня – пять, три. Чем больше мы будем этого пугаться, тем скорее мы придем к ситуации, когда начнем обсуждать: у нас в этом году будет минус три или минус шесть, то есть в условиях глубокой структурной трансформации сами по себе цифры роста еще не очень значимы. При всей важности этих критериев и при полном признании того, что конечно плюс десять процентов это лучше, чем плюс пять, необходимо понимание и признание того, что это в общем-то неважно.

И, наконец, последнее. Если уж хочется на чем-то концентрировать ресурсы, то концентрация ресурсов должна охватывать и институциональную среду и развитие личности, то есть формирование государственных институтов и сфер образования, и здравоохранения при прочих равных условиях. Достаточно очевидно, что ту роль, которую сыграла железнодорожно-транспортная инфраструктура в индустриализации России рубежа девятнадцатого-двадцатого веков с точки зрения генерирования роста, могут, наверное, сыграть вложения в образование и здравоохранение.

Таким образом, подводя итоги тому, что я сказал, напрашивается достаточно тривиальный вывод. Если вы ищите приоритеты, то этим приоритетом являются институты, а не отрасли. Конечно, это очень общая постановка. Дальше следует интересный вопрос: какие институты. По крайней мере, при прочих равных условиях, это более дешевая для бюджета задача, чем перекидывание денег из одних отраслей в другие. С этой точки зрения, как мне представляется, можно обозначить следующие приоритеты уже практической экономической политики на ближайшие годы.

Первое – приоритеты политическим институтам и политическим реформам. Экономические реформы зашли уже достаточно далеко и, строго говоря, экономическое законодательство и экономические институты могут быть лучше, чем есть, но без адекватной судебной системы государственного управления и военной реформы улучшение экономических институтов, улучшение экономического законодательства уже не будет давать серьезного эффекта. Все равно применение этих законов происходит через судебную практику с участием госаппарата, а те новаторы и носители инновационных технологий, будет ли это Билл Гейтс или кто-то другой, не должны бояться призыва в армию и не должны бежать ради этого на иностранные фирмы. Таким образом, повторяю, приоритет военной реформе, реформе государственного управления и судебной реформе.

Второй блок – это движение в направлении институтов западного общества. Идет бесконечно длинная дискуссия, вступать или не вступать России в ВТО, и кто от этого сколько получит, а сколько не получит. Вступление в ВТО, с точки зрения стратегии догоняющего постиндустриального развития, если оно конечно решаемо, важно не само по себе и даже не только как набор процедур: антидемпинговых процедур, процедур поддержки отечественного товаропроизводителя или создания конкуренции. Оно важно, как один из шагов на пути в институты западного экономического сообщества, за которым должно последовать вступление, в той или иной форме, в общеевропейский экономический рынок. ВТО, как ступень в этом направлении, является важной самостоятельной ценностью, не говоря уже о том, что мы явно идем по пути усиления роли интегрированных бизнес-групп или финансово-промышленных групп, которые будут, хотим мы этого или не хотим, в обозримом будущем играть существенную экономико-политическую роль в обществе. ВТО – это очень важная потенциальная узда на пути их активности внутри страны, в предотвращении того, что некоторые называют чеболизацией российской экономики, используя термин «чебол» из корейского опыта.

И, наконец, третий блок вопросов, на который я хочу обратить внимание – более активное использование институционального опыта европейского сообщества. Можно долго дискутировать о том, какие институты лучше и стандартнее: европейские, американские или китайские. Но Россия культурно, географически и экономически - это часть европейского экономического пространства. Впрочем, речь не должна идти о принятии всех институтов европейского сообщества. Речь идет о разграничении тех институтов, которые эффективны в Европе и которые уместны, с точки зрения развития сравнительных экономических преимуществ, в России  и той части, которые неуместны в России. Совершенно очевидно, что дискутируя, обсуждая проблему гармонизации законодательства и формирования институтов, мы не должны ориентироваться на аграрную политику европейского сообщества. Мы не должны ориентироваться на социальную политику европейского сообщества. Очевидно, что мы не должны ориентироваться на параметры бюджетного дефицита, задаваемые европейской экономической зоной, мы не должны ориентироваться на налоговую систему, поскольку наша лучше.

И, наконец, последнее, о чем я хочу сказать коротко, поскольку Андрей Илларионов на этом остановился очень подробно. Все названные процессы не должны приводить к отступлению от стандартного набора макроэкономических требований и не должны нести в себе уступки популизму. Я имею в виду, во-первых, сохранение достижений того, что называется вашингтонским консенсусом, прежде всего, в области бюджетной и денежной политики. Сохранение ситуации профицитности бюджета. Кредитная история России не такова, чтобы играть с бюджетным дефицитом при каких бы то ни было ценах на нефть. Это предполагает снижение относительных расходов бюджета в долях ВВП при возможном росте их абсолютных расходов по мере экономического роста. Это предполагает повышение эффективности бюджетных расходов, о чем сегодня говорил А. Улюкаев. Это весь набор мер денежной политики, о которых сегодня говорил А.Илларионов.

В заключение  своего выступления, я хотел бы сделать некоторый общий вывод. Мы не должны использовать экономический рост, как фетиш, как аргумент в политической борьбе, иначе, к сожалению, я говорю это как экономический историк, синдром Струмилина, или правило Струмилина, о котором я говорил выше, вновь будет актуально.